Василь Панасович Гоголь-Яновський

Біографія

Гоголь Василь Панасович (1777/80―1825).

Гоголь Микола Васильович (1809―1852).

Досліди з історії укр. літератури.

В.А. Гоголь. Простак, или хитрость женщины, перехитренная солдатом.

ПРОСТАКЪ, ИЛИ ХИТРОСТЬ ЖЕНЩИНЫ, ПЕРЕХИТРЕННАЯ СОЛДАТОМЪ.

КОМЕДІЯ ВЪ ОДНОМЪ ДЂЙСТВІИ.

Сочиненіе Василія Аθанасьевича Гоголя, (отца Николая Васильевича.)

ЯВЛЕНІЕ III.

Романъ одинь садится среди сцены и достаетъ постолы. До́бре бъ було́, якъ-би́ пійма́въ я за́йця! (Натягивая постолы.) Э... Э... не ерети́чі ёго́ й постоли́! якъ же поссиха́лись! (Обовязывая воло́кою, урываетъ оную.) Отта́къ же! Гай, гай! дай ёго́ че́сти! Оттепе́ръ у ли́ха гра́ти!... Жінко!... жінко!... Пара́ско!... Параско́!

ЯВЛЕНІЕ IV. РОМАНЪ и ПАРАСКА.

Параска. Чого́ ти такъ репету́ешъ, нена́че навіже́ний?

Романъ. Чого́ ти репету́ешъ!... чо́ртъ-ма́ воло́ки!

Параска. Дакъ що́ жъ бу́демъ роби́ти?

Романъ Чи нема́ де ременця́ або́ моту́зочки?

Параска. Біда́ мені съ тобо́ю! На́ хоть поворо́зку, да обува́йся ху́тче, бо нера́но.

Романъ. О, яка́ жъ бо ти швидка́ ду́же!... Адже́ ба́чишъ, я́къ постоли́ поссиха́лись! наси́лу нацу́пивъ.

Параска. Чому́ жъ ти не ви́мазавъ?

Романъ вдругъ опускаетъ руки. Не ви́мазавъ!... А якъ-би́ ви́мазала сама́? Не вели́ка еси́ па́ні!

Параска перерываетъ рЂчь его. Го́ді жъ, го́ді! не во́зомъ тебе́ зачепи́ла.

Романъ. То́-то, ба́чишъ! (Встаетъ.)

Параска, подавая сірякъ. Ну, на́, надіва́й сіря́къ.

Романъ, поднимая штаны. Стріва́й!

Параска. Уже що прово́рний, то прово́рний! Тебе́ бъ тільки за сме́ртю посила́ти.

Романъ, надЂвая сірякь. Коли́бъ такъ ище́ чимъ підпереза́тьця.

Параска, подавая поясъ. Ке́-лишъ, я підпережу́ тебе́. /27/

Романъ. До́бре, до́бре... (Параска подпоясываетъ.) Чи нема́, Пара́сю, поснідать?

Параска. Ище́ й снідать! Я кажу́, що ти по́ки збере́сся, то й сме́ркне. (Даетъ кусокъ сухого хлЂба.) На́ шмато́къ хліба. Якъ пійма́ешъ за́йця, то въ по́лі и поснідаешъ.

Романъ прячетъ хлЂбъ за пазуху. Оттепе́ръ зовсімъ коза́къ! тілько закури́ть лю́льку, да хочъ и у Кримъ.

Параска, про себя. Уже́ коза́къ, то коза́къ! Годи́вся бъ у коно́плі на опу́дало.

Романъ, надЂвая шапку. А де́ жъ кова́ний?

Параска. У сіняхъ.

Романъ. У мішку́?

Параска. Да дже жъ не якъ! у мішку́. Да гляди́ тілько, не задуши́.

Романъ накладываетъ люльку и крешетъ огонь. Коли́бъ же такъ, що тілько въ по́ле, а тутъ и заець! — Да я коли́сь якъ козакува́въ, то съ со́тникомъ разівъ зо́два бувъ на охо́ті и тютю́кать до́бре навчи́вся я. Було́ зберу́ть насъ чоловіка два́дцять або́ и більше, и запу́стять у лісъ съ кийка́ми, и вже чо́ртового ба́тька за́ець уле́жить! Якъ гукону́ було́: "эй, тю-тю́, тю-тю́!" то ажъ ли́стя зъ ду́ба поси́плетця.

Параска про себя. Коли́бъ бувъ тогді ти ло́пнувъ!

Романъ. Що́ ти кажешъ?

Параска. Да то́ я кажу́: "неха́й тобі Бігъ помага́е!"

Романъ. О, спаси́бі тобі, моя́ голу́бко! Гляди́ жъ, навари́ обідать. (Уходитъ.)

Параска. До́бре, до́бре! (Про себя.) Істимешъ лихо́і ма́тері. Навари́ла, да не для те́бе.

Романъ, въ сЂняхъ. А ти тутъ, кова́ний! (смЂется глупо.) Отъ куди́ вона́ ёго́ зати́рила!

Параска смЂется. Проноси́ лишъ, ду́рню, кова́ного въ по́ле.

Романъ. Да й важке́ жъ зъ біса, ярети́че порося́!

ЯВЛЕНІЕ V.

Параска. Ха, ха, ха!...Отъ коли́ дурни́й!... Якъ-таки́ порося́мъ пійма́ти зайця?... Бідний Рома́нъ! ёго́ нетру́дно обману́ть: хто що́ ска́же, то вінъ и повірить. Мені вже й жаль, що кова́/28/ний надса́дить ёму́ ба́бехівъ, да нічого роби́ть: такъ розле́жався, що нія́къ не ви́манишъ ёго́ изъ ха́ти. Неха́й лишъ тро́хи провітритця. До́бре, що мене́ кума́ надоуми́ла, я́къ Рома́на ви́провадити зъ до́му. Вона́ дала́ мені и за́йця, щобъ ёго́ обмани́ть, бу́дто принісъ кова́ний, да незна́ю, чи до-ладу́ воно́ бу́де... Да вже жъ, що́ бу́де, то бу́де, а я зъ дяко́мъ погуля́ю. (Садится прясть.) Коли́бъ тілько не забари́вся мій чорня́вий Хома́ Григо́ровичъ. (Поетъ:)

При концЂ послЂдняго куплета, входитъ Дьякъ.

ЯВЛЕНІЕ VI. ДЬЯКЪ и ПАРАСКА.

Дьякъ входитъ, дЂлаетъ знакъ удивленія, слушая пЂсню, а при концЂ оной: Ей-ей, ангельскій гласъ!

Параска, увидЂвъ. Охъ міні́ ли́хо!

Дьякъ. Радуюсь сердечно... тое-то душевно, что слишу гласъ веселія вашего сердца и нижайшій отдаю вамъ, Параскева Пантелимоновна, добри́день.

Параска А се ви, Хома́ Григо́ровичъ? Цуръ же вамъ, якъ ви мене зляка́ли! Дьякъ. Азъ есмъ, тое-то... да гдЂ же вашъ возлюбленный сожитель?

Параска. Пішо́въ по зайці.

Дьякъ, про себя. Сія оказія для меня сладка, яко медъ дивій. (Къ ПараскЂ.) Такъ вамъ удалась выдумка Онисіи? Онъ... тое-то, якъ ёго́... направилъ стопы своя на дібраву: тамъ бо есть прибЂжище заяцомъ. Съ оружіемъ или... тое-то... съ дрекольми?

Параска. И, ні! съ кова́нимъ кабанце́мъ.

Дьякъ смЂется. Хе, хе, хе! Не мечите бисера предъ сви-/29/ніями. Сіе есть чудо неизглаголанное... Но вы, здается мнЂ, якобы творите надо мною глумленіе.

Параска. Ні, да́лебі що пра́вда. Потя́гъ у по́ле скілько ви́дно.

Дьякъ. И такъ вы посвятили своего Романа въ патентовые мисли́вці?

Параска. Неха́й лишъ тро́хи провітритця, ато́ вже такъ розле́жався, що не хо́че ні-за-віщо й приня́тьця.

Дьякъ. Ей-ей, премудро! Дакъ теперь безъ всякаго преткновенія можно мнЂ насладитися всевозлюбленнЂйшею бесЂдою съ вами?

Параска. Що́ таке́?

Дьякъ. Моя сладчайшая! вы не внемлете глаголу моему.

Параска. Одже ви, Хома́ Григо́ровичъ, такъ гово́рите по письме́нному, що я и не второ́паю.

Дьякъ. Я...ей, ей, не изберу глагола къ уразумленію васъ въ страстехъ моихъ, которыми любовь моя со дня воззрЂнія на васъ на поклонахъ воспламенила мое сердце.

Параска. Да́либі, я не зна́ю, що́ ви ка́жете.

Дьякъ. О, Боже мой! ка́къ не уразумЂть глагола моего и не догадаться, что я, то-есть, яко олень къ источнику, къ вамъ прибЂгаю.

Параска, Що́? Оле́на?

Дьякъ. Яка́я тутъ Оле́на? Боже мой! я возлюбихъ васъ всЂмъ сердцемъ и душею.

Параска. Не зна́ти, що́ ви вига́дуете! Я проси́ла васъ, Хома́ Григо́ровичъ, прийти́ протверди́ть ту пісню, що ви мене́ на христи́нахъ у дя́дини учи́ли, а ви міні́ прова́дите не зна́ти що́.

Дьякъ. Очень до́бре; изрядно. (Всторону.) Гласомъ моимъ воззову къ ней и въ пЂснЂ возвеличу ея. (Къ ПараскЂ.) Приклоните ухо ваше и внемлите гласу моему.

Параска. А ну́те, ну́те!

Дьякъ поеть:

Параска вторитъ за Дьякомъ ту же пЂсню. Я люблю, тебя и стражду, и проч.

Дьякъ. Ей-ей прекрасно! вы сове́ршенно изучились сему сладкому пЂнію.

Параска. Спаси́бі вамъ, Хома́ Григо́ровичъ! Да якъ ви хо́роше співа́ете ба́сомъ!

Дьякъ. Такъ, такъ, моя возлюбленная.. А какое же вы сотворите мнЂ воздаяніе?

Параска. Я для васъ варе́ноі навари́ла и ку́рочку спекла́.

Дьякъ. Всякое даяніе благо и всякъ даръ совершенъ; но... тое-то... щедроты ваши не суть совершенны.

Параска. Що́ таке́?

Дьякъ. То́-есть — бремя тяжкое отяготЂ на мнЂ; — нЂсть мира въ костехъ моихъ; слякохся до конца, по вся дни сЂтуя хождахъ.

Параска. Одже я ба́чу, що ви, Хома́ Григо́ровичъ, въ хма́ру захо́дите.

Дьякъ, вздыхая. Охъ!...

Параска. Чого́ ви такъ ва́жко здиха́ете?

Дьякъ, про себя. Ей-ей, не знаю, какими глаголами вскрыть мнЂ страсти сердца моего: языкъ мой прильне гортани.

Параска. Що́ вамъ, Хома́ Григо́ровичъ, ста́лось? (Про себя.) Чи вінъ не скази́вся?

Дьякъ, прихилившись къ стЂнЂ, берется рукою за сердце, воздыхаетъ. О, духъ немощи овладЂша мною.

Параска. Вамъ, ма́буть, ну́дно, Хома́ Григо́ровичъ? мо́же, у васъ со́няшниця або́ завійниця? ви́пийте-лишъ ча́рочку запіка́нки. (Становитъ на столъ горілку. Вдругъ слышитъ лай собачій.) Охъ міні́ ли́хо! хтось иде́! По́котъ не да́ромъ бре́ше! (Выглядывая въ окно.) Отъ біда́! Со́цький, да ще зъ москале́мъ, якъ разъ сюди́ пряму́етця. /31/

Дьякъ. Проклятіи люди! тое-то... яко скимны рыкающий! Теперъ мнЂ остается сотворити благо и направити стопы моя во свояси. (Хочетъ уйти.)

Параска. Стріва́йте лишъ, Хома́ Григо́ровичъ, послу́хайте мене́. Тепе́ръ со́цькому бага́цько діла: москалі війшли́ въ село́ сёго́дні, дакъ ёму́ тре́ба квати́рі відво́дить; то вони́ не до́вго тутъ бу́дуть... Схова́йтесь підъ при́валокъ.

Дьякъ. Ей-ей, премудро!

Параска. Шви́дче жъ хова́йтесь, бо вже вони́ въ сіняхъ. (Подбираетъ его подъ привалокъ и закрываетъ рядно́мъ.)

Дьякъ, подъ привалкомъ. Ахъ Боже мой! я́къ преизрядно, еслибы и вы, Параскева Пантелемоновна, здЂсь со мною обитали!

Н.В. Гоголь. Ночь перед рождеством.

Любила... волочившуюся за собою толпу.

Целовал... как заседатель у поповны. Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.

Солоха была не так жестока, притом же черт, как известно, действовал с нею заодно. Она таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без компании; этот вечер, однако ж, думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы были на кутью к дьяку. Но все пошло иначе: черт только что представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок.

В намерении провесть вечер с нею. Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею.

Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка.

― Спрячь меня куда-нибудь, ― шептал голова. ― Мне не хочется теперь встретиться с дьяком.

Солома думала долго, куда спрятать такого плотного гостя; наконец выбрала самый большой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок.

А это что у вас, несравненная Солоха? Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не испугался метели, Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие:

― А что это у вас, великолепная Солоха? ― И, сказавши это, отскочил он несколько назад.

― Как что? Рука, Осип Никифорович! ― отвечала Солоха.

― Гм! рука! хе! хе! хе! ― произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате.

― А это что у вас, дражайшая Солоха? ― произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким же порядком отскочив назад.

― Будто не видите, Осип Никифорович! ― отвечала Солоха. ― Шея, а на шее монисто.

― Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! ― И дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки.

― А это что у вас, несравненная Солоха?.. ― Неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба.

Страшною рукою своею... ― Ах, боже мой, стороннее лицо! ― закричал в испуге дьяк. ― Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..

Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его толстой косы самую узенькую.

― Ради бога, добродетельная Солоха, ― говорил он, дрожа всем телом. ― Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина... трин... Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь!

Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля.

Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Здравствуй, Солоха! ― сказал, входя в хату, Чуб. ― Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал?.. ― продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку. ― Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь?.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а? ― И, восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи. ― Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого морозу. Послал же бог такую ночь перед рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась... эк окостенели руки: не расстегну кожуха! как схватилась вьюга...

Ему... дьявольскому сыну... Отвори! ― раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь.

― Стучит кто-то, ― сказал остановившийся Чуб.

― Отвори! ― закричали сильнее прежнего.

― Это кузнец! ― произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. ― Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною!

Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.

Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе.

Этого уже нельзя было спрятать в мешок. В то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.

"Он не по-нашему наколядовал"?

Раздумывая о странных речах кузнеца. Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное? "Чего доброго! может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе? Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я в самом деле сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!" И ветреная красавица уже шутила со своими подругами.

"Целые праздники можно объедаться". Постойте, ― сказала одна из них, ― кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться.

― Это кузнецовы мешки? ― подхватила Оксана. ― Утащим скорее их ко мне в хату и разглядим хорошенько, что он сюда наклал.

Все со смехом одобрили такое предложение.

― Но мы не поднимем их! ― закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки.

― Постойте, ― сказала Оксана, ― побежим скорее за санками и отвезем на санках!

И толпа побежала за санками.

Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то что дьяк проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех... это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть, и другую. Вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс ― сколько работы! да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на санках.

Утащить скорее, чтобы кто ни увидел. Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб. В то время, когда дивчата побежали за санками, худощавый кум выходил из шинка расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в долг; он хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне оставались дома и, как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних. Размышляя о развращении нравов и о деревянном сердце жидовки, продающей вино, кум набрел на мешки и остановился в изумлении.

― Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! ― сказал он, осматриваясь по сторонам, ― должно быть, тут и свинина есть. Полезло же кому-то счастие наколядовать столько всякой всячины! Экие страшные мешки! Положим, что они набиты гречаниками да коржами, и то добре. Хотя бы были тут одни паляницы, и то в шмак: жидовка за каждую паляницу дает осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы кто ни увидел. ― Тут взвалил он себе на плеча мешок с Чубом и дьяком, но почувствовал, что он слишком тяжел. ― Нет, одному будет тяжело несть, ― проговорил он, ― а вот, как нарочно, идет ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап!

― Здравствуй, ― сказал, остановившись, ткач.

― Куда идешь?

― А так, иду, куда ноги идут.

― Помоги, человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам.

― Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами ?

― Да, думаю, всего есть.

Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и понесли на плечах.

― Куда ж мы понесем его? в шинок? ― спросил дорогою ткач.

― Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. ― Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.

― Да точно ли нет дома? ― спросил осторожный ткач.

― Слава богу, мы не совсем еще без ума, ― сказал кум, ― черт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света.

― Кто там? ― закричала кумова жена, услышав шум в сенях, произведенный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь.

Кум остолбенел.

― Вот тебе на! ― произнес ткач, опустя руки.

Дралась только по утрам с своим мужем. Кумова жена была такого рода сокровище, каких немало на белом свете. Так же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал ее пропить в шинке.

Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.

Мужественно отстояли мешок. Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами; но уже было поздно: кумова жена хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила.

― Вот это хорошо! ― сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба. ― Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш!

― Лысый черт тебе покажет, а не мы, ― сказал, приосанясь, кум.

― Тебе какое дело? ― сказал ткач, ― мы наколядовали, а не ты.

― Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница! ― вскричала жена, ударив высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку.

Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже с кочергою в руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по спине и уже стояла возле мешка.

― Что мы допустили ее? ― сказал ткач, очнувшись.

― Э, что мы допустили! а отчего ты допустил? ― сказал хладнокровно кум.

― У вас кочерга, видно, железная! ― сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. ― Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу, дала пивкопы, ― та ничего... не больно.

Черт знает как стало на свете. Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз обманулись.

― Э, да тут лежит целый кабан! ― вскрикнула она, всплеснув от радости в ладоши.

― Кабан! слышишь, целый кабан! ― толкал ткач кума. ― А все ты виноват!

― Что ж делать! ― произнес, пожимая плечами, кум.

― Как что? чего мы стоим? отнимем мешок! ну, приступай!

― Пошла прочь! пошла! это наш кабан! ― кричал, выступая, ткач.

― Ступай, ступай, чертова баба! это не твое добро! ― говорил, приближаясь, кум.

Супруга принялась снова за кочергу, но Чуб в это время вылез из мешка и стал посреди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от долгого сна.

Кумова жена вскрикнула, ударивши об полы руками, и все невольно разинули рты.

― Что ж она, дура, говорит: кабан! Это не кабан! ― сказал кум, выпуча глаза.

― Вишь, какого человека кинуло в мешок! ― сказал ткач, пятясь от испугу. ― Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко!

― Это кум! ― вскрикнул, вглядевшись, кум.

― А ты думал кто? ― сказал Чуб, усмехаясь. ― Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, ― если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.

Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной стороны, и драка возобновилась бы снова, если бы дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка.

Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала было тянуть дьяка из мешка.

― Вот и другой еще!― вскрикнул со страхом ткач, ― черт знает как стало на свете... голова идет кругом... не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!

― Это дьяк! ― произнес изумившийся более всех Чуб. ― Вот тебе на! ай да Солоха! посадить в мешок... То-то, я гляжу, у нее полная хата мешков... Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному... Вот тебе и Солоха!

И голова влез туда же. Девушки немного удивились, не найдя одного мешка. "Нечего делать, будет с нас и этого", ― лепетала Оксана. Все принялись за мешок и взвалили его на санки.

Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, ― глупые дивчата разбегутся, подумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра.

Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрыпучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец проехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.

― Посмотрим, что-то лежит тут, ― закричали все, бросившись развязывать.

Тут икотка, которая не переставала мучить голову во все время сидения его в мешке, так усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло.

― Ах, тут сидит кто-то! ― закричали все и в испуге бросились вон из дверей.

― Что за черт! куда вы мечетесь как угорелые? ― сказал, входя в дверь, Чуб.

― Ах, батько! ― произнесла Оксана, ― в мешке сидит кто-то!

― В мешке? где вы взяли этот мешок?

― Кузнец бросил его посередь дороги, ― сказали все вдруг.

"Ну, так, не говорил ли я?.." ― подумал про себя Чуб.

― Чего ж вы испугались? посмотрим. А ну-ка, чоловиче, прошу не погневиться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка!

Голова вылез.

― Ах! ― вскрикнули девушки.

― И голова влез туда же, ― говорил про себя Чуб в недоумении, меряя его с головы до ног, ― вишь как!.. !.. ― более он ничего не мог сказать.

Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать.

― Должно быть, на дворе холодно? ― сказал он, обращаясь к Чубу.

― Морозец есть, ― отвечал Чуб. ― А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?

Он хотел не то сказать, он хотел спросить: "Как ты, голова, залез в этот мешок?" ― но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.

― Дегтем лучше! ― сказал голова. ― Ну, прощай, Чуб! ― И, нахлобучив капелюхи, вышел из хаты.

― Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги! ― произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. ― Ай да Солоха! эдакого человека засадить в мешок!.. Вишь, чертова баба! А я дурак... да где же тот проклятый мешок?

― Я кинула его в угол, там больше ничего нет, ― сказала Оксана.

― Знаю я эти штуки, ничего нет! подайте его сюда: там еще один сидит! Встряхните его хорошенько... Что, нет?.. Вишь, проклятая баба! А поглядеть на нее ― как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот. Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузнецу, потому что уже на дворе, верно, есть час девятый.

Много еще дряни встречали они.